Леонид Исаакович Ройзен родился в 1921 г. Еврей. Участник Великой Отечественной войны с 22 июня 1941 года по 9 мая 1945 года. По окончании войны, с августа 1945 по 1947 г., учился в Ленинградском военно-политическом училище им. Энгельса. Прослужил в армии 25 лет. Капитан в отставке. Политработник. Награжден орденами Отечественной войны I степени, Красной звезды, медалями «За отвагу» (двумя), «За боевые заслуги», «За оборону Сталинграда», «За освобождение Праги» и др. Чехословацкими наградами: «Заслуженный борец против фашизма», «40 лет освобождения Чехословакии» и «Ветеран освобождения Чехословакии». Дважды ранен и контужен. Инвалид Великой Отечественной войны.

Синагога в Праге

День Победы я встретил, когда наша 15-я Гвардейская дивизия подходила к окраинам Праги. Там я вышел на последний сеанс связи за все 1 418 дней войны. Потом мы встали лагерем в лесу, у поселка Чимелице. Началась лагерная жизнь.

Прошел май, начался июнь. Друг мой Миша Шаронов как-то сказал мне: давай поедем в Прагу, надо посмотреть город, а то дома даже нечего будет рассказать про Чехословакию. Как-то в беседе с замполитом мы упомянули об этом. Через несколько дней командир дал «добро». К нам присоединился врач части старший лейтенант Миша Пономаренко.

Приехали в Прагу утром. Комендант вокзала, офицер чехословацкой армии, выдал нам по буханке хлеба, колбасу и дал направление в гостиницу в район Сихова. Ни в трамвае, ни в гостинице — нигде с нас не брали денег; таков был указ президента Бенеша.

В первый же день мы увидели небольшое серое здание и надпись на еврейском языке.

Ребята сказали мне:

— Смотри, Леня, синагога!

Только двинулись дальше, тут Миша Пономаренко говорит:

— Леня, если хочешь, зайди.

И я пошел. Когда я вошел, стоявшие ближе к двери обернулись и испуганно посмотрели на меня, а один, в накинутом на плечи талесе, подошел ко мне и на ломаном русском языке говорит:

— Вы русский и вам нельзя здесь быть, идет утренний субботний молебен.

И показывает на дверь рукой:

— Пше просим!

Я взглянул на этого милого старичка, улыбнулся и говорю:

— Их бин а ид.

Он остановился, развел руками, не верит — немцы говорили, что в русской армии нет евреев, их всех убили. Я назвал свою фамилию и говорю:

— Олт ништ мойры.

Правду сказать, за время службы в армии я почти забыл идиш, но люди меня поняли. Они меня окружили, и я кое-как изъяснялся с ними по-еврейски и по-русски. Тут подошел ко мне раввин и спрашивает, много ли моих родственников погибло, кто остался жив и где они сейчас живут.

Я все рассказал, что знал. В гетто погибли две мои тети с маленькими детьми, дядя с женой — перед тем как казнить дядю, его привязали к лошади и водили по всему местечку; а отец и трое братьев - с первого дня на войне, раненые и контуженные, двое стали инвалидами, у всех ордена и медали. Тогда раввин мне говорит:

— Если вы желаете, мы помолимся за ваших родственников.

Как можно было отказать ему и этим людям? Я согласился. Меня подвели к амвону, перевернули стул и посадили на спинку, накрыли талесом и рядом со мной поставили зажженную свечу. И раввин начал читать молитву, а я сидел и слушал ее, и заплакал, и так плакал, что трудно было мне остановиться. Видно, вся боль, пережитая во время войны, со слезами вышла наружу. Когда эта молитва закончилась и с меня сняли талес, я встал, поблагодарил их всех и дал двести крон в кассу синагоги. Раввин меня поцеловал на прощание.

Выхожу, смотрю, мои друзья сидят и ждут меня. Увидев, что я плакал, они только переглянулись, но ничего не стали спрашивать.

Только в 1975 году я попал на встречу ветеранов дивизии, там встретил своих фронтовых друзей, и как-то меня спросили, почему в Праге я вышел из синагоги заплаканный. Вот тогда я и рассказал им об этом, как сейчас вам рассказал.